Семья Грачёвых в Шуе
Мои родители - уроженцы Ярославского края. Мать Валентина Владимировна (в девичестве Кокурина) родилась в г. Гаврилов-Ям 31 октября 1925 года, отец Владимир Федорович Грачёв - 15 апреля 1919 года в деревне Колюбаиха Гаврило-Ямского района Ярославской области. Учился он в начальной школе в селе Никола-Пенье (по названию церкви Никола на Пенье), неполную среднюю школу закончил в селе Осенёве. Учебники мало у кого были, и класс разбивали на группы по 3-5 человек, живущих рядом. Предполагалось, что домашние задания они будут делать вместе. На уроке отвечал кто-то один, а оценку ставили всей группе. Ленивые или малоспособные ученики из состоятельных семей старались подобрать смышленых и трудолюбивых товарищей, получая хорошие оценки за их старания и расплачиваясь с ними принесенной из дома снедью. Отец иронизировал, что уже в школе прилежно зарабатывал свой хлеб. Осенью и зимой ребята в предутренних сумерках собирались на околице деревни и вместе шли в школу. Старшие несли впереди зажженные факелы из просмоленной ветоши, замыкающие тянули за собой толстые веревки с большими узлами. На неровной проселочной дороге веревки извивались, узлы прыгали… Надеялись, что это отпугнет волков, которых нередко видели вдали на лесных опушках.
В автобиографических анкетах отец писал, что его родители - «до 1928 года крестьяне-середняки, а с 1928 года рабочие». В рассказах же он нередко упоминал ярославское село Сулость, из которого происходили известные торговцы-огородники Грачёвы, имевшие магазины в Петербурге и Москве и поселившиеся в Петербурге. Его семья якобы была с ними в родстве. Действительно, мать отца, бабушка Анна, приезжавшая к нам погостить в Шую, вспоминала, что в молодости гуляла по Невскому проспекту в модных шляпках и под зонтиком. Я тогда была еще мала и не интересовалась этими, казавшимися мне совершенно фантастическими рассказами, о чем сейчас очень сожалею. Так и осталось для меня неизвестным, каким образом предки отца были связаны с Грачёвыми из Сулости. Слышала лишь, что после революции семье отца пришлось скрываться в родной ярославской глубинке, потеряв все и опасаясь репрессий. Но и здесь их «раскулачили», отобрав большой медный самовар и новое лоскутное одеяло, сделанное бабушкой. После этого дедушка Федор решил податься в рабочие: сначала - на фабрику «Североход», затем на ярославский нефтеперегонный завод. Он был отличным плотником и ранее в деревне возглавлял плотницкую артель, которая всегда имела заказы в округе. Отец в анкетных черновиках писал, что Федор Грачёв «после окончания Великой Отечественной войны как специалист-строитель по командировке обкома ВКП (б) был направлен на восстановление курортов на Кавказ». За работу он получил благодарность и памятные часы. В его семье было четыре сына, и все в той или иной степени владели плотницкими навыками. Мой отец несложные квартирные ремонты выполнял сам, храня для этого все необходимые инструменты.
Отца при крещении назвали Никитой, под этим именем в 1934 году он поступил в Ярославское художественное училище (Демидовское) на педагогическое отделение и по окончании был направлен в ярославское село Великое учителем рисования и черчения. В это время он официально сменил имя, став с 1939 года Владимиром. Однажды он возил меня в это село. На улице к нам подошла женщина, оказавшаяся его бывшей ученицей и через много лет узнавшая его. Оба обрадовались встрече, вспоминали прежние школьные дни, потом женщина достала где-то ключи и провела нас в бывший особняк крупного ярославского фабриканта Локалова. Располагавшийся там детский дом выехал в летний лагерь, и мы ходили по гулким комнатам, еще не утратившим былое великолепие. Кое-где сохранились росписи потолков, но особенно мне запомнился деловой хозяйский кабинет, в котором и панели стен, и мебель были сделаны из темного морёного дуба. По семейным рассказам, в устройстве интерьеров этого особняка принимал участие мой прадед по материнской линии, мастер-краснодеревщик Василий Филиппов. Его единственная дочь Анна (моя бабушка по матери) говорила, что фабрикант высоко ценил Василия, делавшего изящную мебель: точеные «горки», резные буфеты, венские стулья и т. д. Все это я видела в бабушкином старом доме в Гаврилов-Яме. Василий отличался не только мастерством, но и обостренным чувством справедливости. Когда началась первая империалистическая война, Локалов, чтобы не потерять мастера, выхлопотал ему «белый билет». Однако во время забастовки фабричных Василий принял их сторону, помог им составить петицию с требованиями к фабриканту - и тут же угодил на фронт, где вскоре погиб.
Во время Великой Отечественной войны моего отца как профессионального чертежника направили вглубь Удмуртии на секретный номерной завод, где создавали новые конструкции военной техники. Он числился техником-конструктором, дослужился до старшего лейтенанта, получил медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». На снимке: В.Ф. Грачёв во время Великой Отечественной войны.
А после демобилизации поступил на исторический факультет Ярославского пединститута. Учился он с полной самоотдачей, в приложении к его диплому с перечнем изученных дисциплин одни отличные оценки.
В институте он познакомился с мамой, студенткой литфака. Они поженились. На снимке: семья Грачёвых. В 1953 году отца, закончившего аспирантуру, послали работать в пединститут в Сталинск (нынешний Новокузнецк). Мама в это время уже работала в школе в Гаврилов-Яме, где я и родилась 25 февраля 1954 года. Когда мне исполнилось полгода, мама со мной отправилась к мужу. Жили в общежитии трудно и скудно, и оба тосковали по родным, оставшимся так далеко. Как только представилась возможность, отец в 1956 году перевелся в Шуйский пединститут, а с 1959 года стал его ректором. В Сталинске же остался на всю жизнь брат мамы Юрий, приехавший после армии, чтобы под надзором любимой сестры учиться в железнодорожном техникуме.
В Шуе мы поселились в старом деревянном доме с небольшим садиком и огородом. Дом находился на территории института и, как говорили, ранее принадлежал ректору духовного училища, в зданиях которого в советское время разместился вуз. Вместе с нами в доме жили и другие работники вуза: Шмелёва Ирина Александровна (после замужества уехавшая во Владимир) и Дмитриевы (Алексей Николаевич и Нина Федоровна), чья внучка Ниночка Смирнова стала для меня дорогой подругой. Отец в вузе вел историю Средних веков и Нового времени, мама - русский язык и литературу. Вечерами только и говорили о вузовских делах, близко к сердцу принимая и возникавшие порой рабочие конфликты коллег, и чьи-то семейные неурядицы или трудные болезни. И никогда я не слышала в разговорах родителей резких, негативных высказываний о преподавателях вуза. Отец, внешне строгий и суровый, в душе был очень чутким и отзывчивым человеком. Ему хотелось всех сблизить, создать дружный, доброжелательный коллектив. И мне в детстве представлялось, что наша семья - лишь часть большой многолюдной семьи под названием «институт».
Под Новый год устраивался общеинститутский вечер. В актовом зале по периметру ставили столы, женщины под руководством буфетчиц готовили в больших обливных мисках винегреты и салаты, раскладывали на блюдах бутерброды и домашние соленья. А вот за конфетами кого-нибудь командировали в Иваново или загодя заказывали тем, кто ехал в Москву. В Шуе продавались только ландрин, «подушечки», обсыпанные какао, а из шоколадных - простенькие «Ласточка» и «Весна». Когда я, будучи совсем маленькой, услышала стихотворные строчки: «Ласточка с весною в сени к нам летит», - то подумала, что кто-то кому-то пригоршнями бросает в сени эти конфеты. И было завидно: к нам в сени ничего подобного никогда не летело. Если к новогоднему столу удавалось достать «Маску», «Белочку», «Красную шапочку» и т. д. - это был поистине праздничный изыск. На новогодний вечер приглашались все работавшие в вузе, вплоть до стареньких уборщиц. Преподаватели устраивали самодеятельный концерт, танцевали под проигрыватель, но главным было дружеское общение. А детям с вечера приносили заветные синенькие пакетики из оберточной бумаги с гостинцами «от деда Мороза». И мы потом бережно хранили фантики от невиданных в Шуе конфет, была даже азартная детская игра «в фантики».
Зимние праздники я любила. Вечерами отец вел меня гулять на какую-нибудь старую улочку с деревянной и полукаменной застройкой. С одной стороны узкой дорожки возвышались огромные сугробы, переливавшиеся снежными искрами под фонарями. С другой - из окон укутанных снегом домишек лился теплый свет, рисуя на тропинке разноцветные квадраты (в зависимости от цвета модных в то время шелковых абажуров). Принято было для утепления укладывать между оконными рамами толстые слои белой ваты, которую посыпали осколками разбитых елочных игрушек, обрезками блестящей мишуры и фольги. Они заманчиво мерцали, привлекая взоры к окну. А у окна красовалась елка, лучшие ее игрушки и цветные лампочки вешались так, чтобы ими с улицы могли любоваться прохожие… Во многих домах за окнами, покрытыми морозными узорами, висели горшочки с каскадами хрупких белых звезд цветущей «невесты». Ни в одном другом городе я потом не видела такого обилия этих комнатных цветов. Впечатление было сказочное. И невольно верилось в новогодние чудеса и в то, что все пожелания на новогодних открытках, наполнявших почтовый ящик, непременно сбудутся…
Но запомнились впечатления и иного рода. У нас в квартире был водопровод, но ванны не было. Мыться ходили в баню, как и большинство горожан. Белье мама стирала в длинном оцинкованном корыте, поставленном на два табурета. А вот для полоскания крупные вещи приходилось везти в ведрах через весь город к реке на «мытилку». Летом - на старой детской коляске, зимой - в плетеных санках. Спуск к реке зимой неизменно покрывался льдом. Мы с мамой вдвоем с трудом сдерживали «плетёнки», раскатывавшиеся на льду и норовившие сбить нас с ног. Но еще хуже было подниматься в гору. Ноги скользили, санки с замерзшим мокрым бельем становились тяжелее и тянули назад. Нередко мы обе падали. Сердобольные прохожие бежали на помощь, поднимали нас и вместе с нами тащили наверх нашу поклажу. Когда я познакомилась с картиной В. Перова «Тройка», то рассматривала ее с сочувствием и полным знанием дела, думая: «Хорошо еще, что нам приходится возить лишь два ведра с бельем, а не такую вот громадную бочку». Впрочем, для горожан это было явлением обычным, как и то, что в ледяной воде на «мытилке» морозили руки до черноты лишь женщины. Ни одного мужчины я там ни разу не видела.
Институт дружно выходил на майские и ноябрьские демонстрации, но особенно все любили масленицу. Во дворе вуза была конюшня, где жили молодой, норовистый Ветерок, покладистая, умная Звёздочка и еще какой-то конёк, кажется, Добрик. На них ездили в пригородное подсобное хозяйство, принадлежавшее вузу и снабжавшее овощами его буфет. Праздничным утром вывозили из сарая сани с расписными спинками, кучера «обряжали» вычищенных до глянца лошадей в парадную сбрую с бляхами и бубенцами, дети, жившие в институтском дворе, вплетали в лошадиные гривы яркие ленты, бумажные цветы. В сани поверх сена клали ковры из ректорского кабинета. И из вузовских ворот к площади у кинотеатра «Родина» направлялась оживленная процессия: лошади степенным шагом везли сани с радостными ребятишками, рядом по тротуару шли взрослые. А площадь уже была полна народом. Играли гармошки, слышались песни, по кругу площади трусили рысцой нарядные упряжки хозяев, живших на городской окраине или в ближних селениях. Те, у кого не было седоков, радушно приглашали желающих покататься (разумеется, ни о какой плате и помину не было). В разных концах площади работницы столовых взапуски пекли на жаровнях блины, подавая их нетерпеливо ожидающим покупателям на картонных тарелочках. Те, съев свою порцию, вытирали руки снегом из ближайшего сугроба. Вообще-то в городе тогда неприличным считалось есть на улице, это строго внушали даже маленьким детям. Но то был особый день: угоститься вместе со всеми горячим, дымящимся на холоде, блином представлялось непременным праздничным ритуалом. А вот о сжигании соломенных чучел мы даже и не слыхали. В прошлом этой традиции исторически не существовало ни в городах, ни в крупных селениях, даже не все деревни придерживались этого обычая, несовместимого с христианским мировоззрением. Так что представлять это якобы повсеместной общерусской традицией не вполне правомерно.
С конца весны по воскресным вечерам в городском парке на прибрежной круче на эстрадной «раковине» играл оркестр. И горожане направлялись туда: кто потанцевать, кто погулять по аллеям. Там всегда можно было встретить знакомых и провести вечер в приятном общении (телефонов-то тогда почти ни у кого не было). Запомнился густой запах душистых вечерних цветов, а еще - множество майских жуков, летавших в потёмках и гудевших, как маленькие бомбардировщики. Если вовремя не увернешься, то получишь крепкий щелчок в лоб. Каждый год в этом парке музыкальная школа, в которой я училась, давала отчетный концерт. Сколько раз я вместе с хором, замирая от волнения, выходила на сцену «раковины» … Исполняли и популярные советские песни, но больше старались представить публике классику: хор русалок из оперы А. Даргомыжского «Русалка», «Вечерний звон» на слова И. Козлова и т. д. Особенно мне нравилась песня XIX века:
Слети к нам, тихий вечер,
На мирные поля,
Тебе поём мы песню,
Вечерняя заря…
Казалось, создана была песня именно для этого небольшого, несуетного городка, с неторопливо текущей меж зеленых берегов Тезой, с заречными полями, с нежными переливами закатных красок долгих летних вечеров…
Летом мы нередко небольшой компанией отправлялись на Осиновую гору. На городской окраине в колодце набирали воды. В лесу разводили костерок, пекли в золе картошку (шашлыки не были тогда в употреблении), в котелке кипятили «лесной чай» из собранных по пути трав и цветов, рассказывали интересные истории. И непременно все вместе пели. Над потухающим костерком негромко, но слаженно неслось: «Из-за острова на стрежень…» или «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Позже, поступив в Ленинградский университет, я несказанно удивила этим, никому не ведомым «Хас-Булатом» своих сокурсниц.
Осенью преподаватели вуза выезжали в дальние леса запасаться на зиму грибами (их солили, сушили, мариновали). Во двор въезжал большой институтский грузовик, в кузов укладывали маты, принесенные из физкультурного зала. Все усаживались на маты, борт закрывали - и отправлялись в путь. На проселочных разбитых дорогах нас то и дело подбрасывало, валило друг на друга. Но это воспринималось, как само собой разумеющееся, единственно, в целях предосторожности женщин и детей всегда помещали в середине кузова. В лесу старались держаться поближе друг к другу, «аукались» и к условленному времени возвращались к грузовику, ориентируясь на его призывные гудки. Однажды кому-то не повезло в «грибной охоте». И, увидев полупустой кузовок, все, не сговариваясь, отложили туда по кучке самых отборных грибов и сверху покрыли кузовок большим резным листом папоротника. Такие маленькие эпизоды надолго запоминаются и учат подрастающего ребенка нормам жизни и человеческих отношений гораздо лучше, чем все проповеди и назидания.
Часто мы со знакомыми плавали на катере по Тезе. Катер осторожно пробирался между заросшими камышом берегами. В узких местах совсем близко покачивались на волнах, расходившихся от катера, желтые кувшинки и белые лилии, словно приветливо кивая изящными головками путешественникам. Музыку тогда не включали, да и слушать и наблюдать непотревоженную природу было гораздо интересней. Вот, заботливо крякая, дикая утка уводила в камыши своих несмышлёнышей; вот гулко плеснула крупная рыбина, и тут же из воды взвилась в воздух серебряным фейерверком стайка рыбной мелочи, спасаясь от хищника… Капитан или кто-нибудь из плывших с нами преподавателей рассказывали, что знали, об окрестных местах. Если замечали что-то интересное на берегу, то высаживались на ближайшем причале, договорившись с капитаном, что нас заберут на обратном пути. Бывали в Маркове, в Сергееве, где большой белокаменный собор с ажурной кладкой, хотя и заброшенный в то время, так величественно смотрелся с реки… В Дунилове нас удивили старинные деревянные шлюзы, возникшие в эпоху Петра I, но все еще способные действовать. Это были не просто прогулки, а погружение в мир природы и в историческое прошлое края. Однажды мы увидели среди ясного дня прибрежный луг, словно залитый лунным сиянием, осевшим в траву. Оказалось, это буйно цвели голубые луговые ирисы, сплошь покрывшие низинку у реки. Никогда больше не видела я такого чуда. А сколько в шуйских селах и деревнях мы слышали рассказов о былых, порой совсем далеких временах: о князьях Шуйских, о трагической судьбе красавицы Марфы Собакиной, невесты Ивана Грозного, о старинных местных присловьях: «Мы - шуйские и на том стоим», «Шуяне беса в солдаты отдали» и т. д. Конечно, в этих рассказах реальность переплеталась с большой долей местных вымыслов, но они впечатляли юное воображение, будили интерес к той жизни, которой жили эти места много лет назад. Нам показывали остатки барских усадеб, полуразрушенные, но все еще привлекающие своей самобытной красотой церкви и колокольни с уцелевшими фрагментами фресок, вспоминали о тех, кто здесь жил и кто захоронен в некогда пышных, но теперь осевших в землю и заросших бурьяном фамильных склепах…
При мне в Шуе по инициативе горожан активно расширялся краеведческий отдел музея имени М.В. Фрунзе. О новых появившихся в музее раритетах писала местная газета, рассказывали учителя на уроках, говорили приходившие к нам в гости преподаватели вуза. Я росла среди людей, которые не только учили студентов, но и сами постоянно учились, выписывали много газет и журналов, делились друг с другом прочитанным. Когда я пошла в школу, отец привел меня в институтскую библиотеку, попросив помогать мне в подборе книг. Библиотека и стала моей второй школой. Летом приезжала на каникулы из Иванова Нина, и мы нередко вместе с дворовыми подружками усаживались вокруг садового столика в тени старой яблони и читали вслух, передавая книгу по кругу. Мы знали повести и рассказы Пушкина, Гоголя, поэмы Лермонтова, Некрасова задолго до их изучения на школьных уроках. Полюбились нам уральские сказы П. Бажова, очерки о природе почти забытого сейчас писателя В. Бианки. Телевизоров тогда у горожан было крайне мало (в нашем доме маленький черно-белый телевизор был только у Дмитриевых). Но город жил насыщенной и разнообразной культурной жизнью. Выступали коллективы местной самодеятельности, приезжали артисты из Иванова, Владимира, Москвы. Институт вывозил своих работников в ивановский театр, в цирк, на различные экскурсии. Шуяне той поры запомнились мне как люди не только трудолюбивые, но и предприимчивые, любознательные, тяготеющие к высоким духовным ценностям. Разве можно было бы без этого создавать, например, изумительные палехские росписи… В средней школе № 18, где я училась, поощряли инициативу школьников, то готовивших праздничные концерты, то ставивших спектакли. На классных часах нам предоставляли время для рассказов о русских писателях, художниках, композиторах. Ученицы нашего класса составили даже вокальный ансамбль, и мы ходили на спевки к руководителю во Дворец пионеров, который находился тогда в роскошном здании бывшей Киселевской больницы. Многие из нашей школы занимались там в различных кружках. И первое занятие непременно было посвящено знакомству с историей дома и его владельцев. Нас водили и в подвал, чтобы показать найденный саркофаг одного из Киселевых, устроителей больницы, по завещанию похороненного под спудом больничной церкви. Как-то раз наш класс возили в Суздаль. Там тогда снимался фильм «Женитьба Бальзаминова». Увидев на гостинодворской площади дам в старинных платьях и шалях и мужчин в сюртуках и фраках, мы поначалу с детской наивностью вообразили, что раз это город-музей, то и люди здесь живут и одеваются «по старине». Финальная сцена фильма (свадебный поезд) нас так захватила, что мы даже не заметили съемочной аппаратуры.
Мне с детства нравилось помогать маме на маленьком огороде, где у каждой квартиры нашего дома были свои грядки. Возле нашего крыльца большой куст роз цвел до поздней осени, в окна весной заглядывали гроздья цветущей сирени. Но мне хотелось, чтобы у дома росли любимые луговые и лесные цветы. Я приносила их с прогулок на Осиновую гору с большим комом земли. И как только сходил снег, возле кустов садового терна сквозь прошлогоднюю листву пробивалась медуница, потом вылезали из земли зеленые трубочки ландышей, появлялись скромные синие фиалки. Освоилась в садике крошечная, с ладошку ёлочка, найденная на лесной опушке. Она росла на глазах, и мы даже начали украшать ее зимой самодельными игрушками и мишурой. Летом отец в садике писал картины: копию «Дубовой рощи» Шишкина, речного пейзажа Остроухова и заветную «Одинокую сосну» по этюдам, сделанным им во время поездки в Тутаев (бывший Романов-Борисоглебск), где доживали свой век его родители.
Запомнился один курьезный случай. Однажды вечером мы с Ниной сидели в глубине нашего крыльца и старались на темном небе отыскать Большую Медведицу. Вдруг раздался стук раскрывшегося окна в главном институтском здании, и мы увидели, как в потемках по пожарной лестнице сверху спустился человек, прижимая к себе какой-то сверток. Он быстро завернул за угол, направившись к институтским воротам. Я кинулась к отцу. Тот побежал догонять «вора». Мама, готовившая ужин, испуганно бросилась за ним, не сняв фартука и захватив скалку. Вскоре оба вернулись улыбаясь. Оказалось: один из преподавателей после занятий уединился в каком-то закутке, чтобы проверить контрольные работы. И нечаянно уснул над очередной тетрадью. А проснулся - в темном пустом здании, запертом снаружи (уборщицы его почему-то не заметили). И пришлось бедолаге выбираться по пожарной лестнице, унося с собой непроверенные работы.
Когда нам выделили квартиру в новом микрорайоне, называвшемся просто - Полянка, чувства были противоречивые. С одной стороны, современный комфорт и школа моя близко. С другой стороны, так жаль было расставаться с садиком и огородом, с розовым кустом и сиренью под окнами, с могучим раскидистым кленом, который и сейчас, говорят, стоит между нашим домом и главным зданием института. А главное - с добрыми соседями, с которыми мы сроднились. На новом месте прожили мы недолго. В конце 1960 -х годов где-то «вверху» решено было перепрофилировать институт в сельскохозяйственный. Исторический факультет закрыли, преподаватели разъезжались кто в Тамбов, кто в Калугу. Отцу предложили выбор: либо ректором в Магадан, либо преподавателем в Рязань с перспективой заведования кафедрой всеобщей истории. Когда мы покидали Шую и увидели последний ряд неказистых деревянных домиков, выходивших в поле, то обнялись с мамой и горько заплакали. Казалось, все светлое, доброе, счастливое навсегда осталось позади.
Рязань в то время считалась одним из самых зеленых городов России и по праву гордилась красивым архитектурным комплексом кремля, коллекциями краеведческого и художественного музеев. Но в людях не было того искреннего добросердечия, той открытой дружелюбности, к которым мы привыкли. Здесь громко, беззастенчиво матерились на улицах не только мужчины, но даже женщины и дети. В Шуе такого не было, по крайней мере, в той части города, где мы жили. Впрочем, все меняется. Моя знакомая, будучи проездом в Иванове, с удивлением прочитала объявление в местной гостинице: «Не подавайте милостыню шуйским цыганам». В наше время шуйские цыгане не попрошайничали, а работали. На рынке в маленьких будочках они ремонтировали обувь и кожаные изделия, паяли металлическую посуду, стояли у точильных станков и т. д. Были и те, кто работал на разных предприятиях. Только вот детей в школы отдавали неохотно…
Со временем появились у нас в Рязани новые друзья, и все-таки рязанская жизнь оказалась чередой разочарований и потерь. В 1978 году 20 октября скончался отец из-за врачебной некомпетентности и равнодушия, 24 декабря 2009 года ушла из жизни мама. А моя дружба с Ниной Смирновой продолжается до сих пор. Она мне звонит, присылает шуйские фотографии, вырезки из газет. И благодарной памятью о шуйском периоде стала моя статья «Город мал, да много повидал», опубликованная в № 3 журнала «Наука и жизнь» за 2008 год.
Сведения об авторе
Ирина Владимировна Грачева, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы и журналистики Рязанского государственного университета имени С.А. Есенина. Родилась 25 февраля 1954 г., в г. Гаврилов-Ям Ярославской области. В 1971 г. поступила на филологический факультет Ленинградского университета, затем продолжила учебу в аспирантуре, защитила кандидатскую диссертацию «Сборник А.П. Чехова «В сумерках» и общественно-литературное движение 80 -х годов XIX века». После окончания аспирантуры работает в Рязанском университете.